Неточные совпадения
Прости меня
Бог, но я не могу не ненавидеть
память ее, глядя на погибель сына.
Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в
памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и,
Бог даст, в последний…
— Я не знаю-с. Это только она сегодня-с так… это раз в жизни… ей уж очень хотелось помянуть, честь оказать,
память… а она очень умная-с. А впрочем, как вам угодно-с, и я очень, очень, очень буду… они все будут вам… и вас бог-с… и сироты-с…
А рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки в карманах и за спиною. Это вызвало в
памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян, идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному
богу.
Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом,
Бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную
память о минувшем, дорожа ею, как святынею.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе
память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право,
Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Суета сует, — сказал священник, — и Кирилу Петровичу отпоют вечную
память, все как ныне и Андрею Гавриловичу, разве похороны будут побогаче да гостей созовут побольше, а
богу не все ли равно!
Но, ради
Бога, освежите свою историческую
память.
— А неверно поняла покойница Наталья, что
памяти у него нету;
память, слава
богу, лошадиная! Вали дальше, курнос!
Всю жизнь у этого гордого, полного страстей, важного барина, настоящего гранд-сеньора, была
память о смерти, и все время он хотел смириться перед волей
Бога.
Кто в часы безумия не щадит
бога, тот в часы
памяти и рассудка не пощадит незаконной власти.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная
память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. —
Бог за это накажет… А только на моих
памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же,
бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Начнем с последнего нашего свидания, которое вечно будет в
памяти моей. Вы увидите из нескольких слов, сколько можно быть счастливым и в самом горе. Ах, сколько я вам благодарен, что Annette, что все малютки со мной. [Имеются в виду портреты родных — сестер, их детей и т. д.] Они меня тешили в моей золотой тюрьме, ибо новый комендант на чудо отделал наши казематы. Однако я благодарю
бога, что из них выбрался, хотя с цепями должен парадировать по всей России.
Многое мне напомнила допотопная тетрадка. Как живо я перенесся в былое — как будто и не прошло стольких лет. — Проси Бориса, чтоб он не хворал. А что поделывает Константин? Не тот, который управляет министерством вашим, а который с гордым пламенем во взоре. — Читая твою тетрадь, я вперед говорил на
память во многих местах. Жив Чурилка! За все благодарение
богу!
— Однако, если мне не изменяет
память, — со спокойной язвительностью сказал Лихонин, — припоминаю, что не далее как прошлой осенью мы с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского
бога, плясали танец живота и все такое прочее?..
Событие прошедшей ночи ожило в моей
памяти, и я сейчас догадался, что, верно, молятся
богу об умершем дедушке.
Подсказывала ей
память, как он в другой раз преданную ей ключницу Степаниду сбирался за что-то повесить, как он даже вбил гвоздь в стену, приготовил веревку и, наконец, заставил Степаниду стать на колени и молиться
богу.
Я не верю в
Бога, Ромашов, но иногда я думаю о святых угодниках, подвижниках и страстотерпцах и возобновляю в
памяти каноны и умилительные акафисты.
Он редко был в
памяти; часто был в бреду; говорил
бог знает о чем: о своем месте, о своих книгах, обо мне, об отце… и тут-то я услышала многое из его обстоятельств, чего прежде не знала и о чем даже не догадывалась.
А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою любовью переходила в
памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило горе, черное горе, которое
бог один знает когда кончится.
— Не упомню я, батюшка, не упомню… кажется, не бывала… стара я, ваше сиятельное благородие, больно стара да чтой-то нынче и памятью-то
бог изобидел… об ком это изволишь спрашивать?
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его
памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора
бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
Тогда кажется, что в душе все молчит, не думаешь ни о чем; ум и
память меркнут и не представляют ничего определенного; одна воля кротко держится за представление о
боге, — представление, которое кажется неопределенным, потому что оно безусловно и что оно не опирается ни на что в особенности.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя:
память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы
бог знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— Вот тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый ты сын! дурной! Видно, не молишься
Богу за папу, что он даже
память у него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
В церкви я не молился, — было неловко пред
богом бабушки повторять сердитые дедовы молитвы и плачевные псалмы; я был уверен, что бабушкину
богу это не может нравиться, так же как не нравилось мне, да к тому же они напечатаны в книгах, — значит,
бог знает их на
память, как и все грамотные люди.
Он мог говорить этими словами целый вечер, и я знал их на
память. Слова нравились мне, но к смыслу их я относился недоверчиво. Из его слов было ясно, что человеку мешают жить, как он хочет, две силы:
бог и люди.
Белая, патриархальная голова соседа, тихое выражение лица его, насквозь проникнутого добротою и детским простодушием, приводили на
память тех набожных старичков, которые уже давным-давно отказались от всех земных, плотских побуждений и обратили все помыслы свои к
богу.
Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная
бог знает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на
память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и все то, что сам сумел увидеть и постичь душою.
Память мне
бог дал на удивление.
Он вынес из больницы что-то по-новому тяжёлое, мрачный образ этого человека глубоко врезался в
память. Увеличилось ещё одним количество людей, обиженных жизнью. Он хорошо запомнил слова сторожа и переворачивал их на все лады, стараясь понять их смысл. Они мешали ему, возмущая глубину его души, где хранил он свою веру в справедливость
бога.
Все это врезалось в
память Фомы, возбуждая в нем недоумение пред людьми, которые, умея твердо верить в милость
бога, были так жестки к человеку.
Эта перечитала
бог знает сколько и, обладая неимоверной
памятью.
—
Бога ради, барон! — сказала хозяйка, — не говорите этого при родственнике моем князе Радугине. Он без
памяти от этой церкви, и знаете ли почему? Потому что в построении ее участвовали одни русские художники.
— Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам
богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной
памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются…
Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей
памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.
— Еще два слова: я думал, что если она и не любит меня, то по крайней мере благословит когда-нибудь мою
память, но
бог не дал мне и этого: я не сделал вас счастливою, я обманулся, как обманулись и вы. В этой любви ваша погибель, если только вы сами не будете благоразумны.
— Передайте, пожалуйста, наследникам, что я не утаю ничего… Даже отказываюсь от своей четвертой части…
Бог с ними! Я любила Гаврилу Степаныча слишком сильно, чтобы тревожить его
память этими грязными расчетами… Я думала взять книги и рояль, но… как это мне ни трудно, я отказываюсь от всего наследства, какое мне следует по закону.
Пограбление их мне все назад возвращено, а здоровье мое опять слава
богу; врагам же сим, слышно, оскудело оружие вконец, и самая
память о них вскоре погибнет с шумом.
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова о
боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в
памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их, вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
Вспоминаю былое единение с
богом в молитвах моих: хорошо было, когда я исчезал из
памяти своей, переставал быть! Но в слиянии с людьми не уходил и от себя, но как бы вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась сила духа моего во много раз. И тут было самозабвение, но оно не уничтожало меня, а лишь гасило горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
Вызываю в
памяти моей образ
бога моего, ставлю пред его лицом тёмные ряды робких, растерянных людей — эти
бога творят? Вспоминаю мелкую злобу их, трусливую жадность, тела, согбенные унижением и трудом, тусклые от печалей глаза, духовное косноязычие и немоту мысли и всяческие суеверия их — эти насекомые могут
бога нового создать?
В сущности, это были все чаще и чаще приходившие ему на
память, «внезапно и
бог знает почему», иные происшествия из его прошедшей и давно прошедшей жизни, но приходившие каким-то особенным образом.
Что делать?
Сама ты рассуди. Князья не вольны,
Как девицы — не по сердцу они
Себе подруг берут, а по расчетам
Иных людей, для выгоды чужой.
Твою печаль утешит
бог и время.
Не забывай меня; возьми на
памятьПовязку — дай, тебе я сам надену.
Еще с собой привез я ожерелье —
Возьми его. Да вот еще: отцу
Я это посулил. Отдай ему.
Все сие обновляет в моей
памяти историю нашего отечества — печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного
бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях.
«Братцы! — говорит, — стар я, простите ради Христа. Сорок лет хожу, весь исходился, видно,
память временами отшибать стало: кое помню, а кое вовсе забыл. Не взыщите! Надо теперь поскорей уходить отсюда: не дай
бог за ягодой кто к кордону пойдет или ветер бродяжьим духом на собаку пахнёт — беда будет».
Духовная совершенно незаконнее: покойная бабка никак не имела права дробить достояния; но оно, как, может быть, вам небезызвестно, разделено, — большая часть… уж я не говорю, какие для этого были употреблены меры… самые неродственные меры… но только большая часть — поступила во владение вашего родителя, а другая часть — общей нашей тетке Соломониде Платоновне, дай ей
бог доброго здоровья, или, лучше сказать, вечную
память, по милости которой теперь вся и каша заваривается.
Дурнопечин. Не стыдно ли вам так отказываться от ваших слов? Вы еще сказали, что дай
бог тетушке вечную
память, — вот что вы говорили!
Ефимка бывал очень доволен аристократическими воспоминаниями и обыкновенно вечером в первый праздник, не совсем трезвый, рассказывал кому-нибудь в грязной и душной кучерской, как было дело, прибавляя: «Ведь подумаешь, какая
память у Михаила-то Степановича, помнит что — а ведь это сущая правда, бывало, меня заложит в салазки, а я вожу, а он-то знай кнутиком погоняет — ей-богу, — а сколько годов, подумаешь», и он, качая головою, развязывал онучи и засыпал на печи, подложивши свой армяк (постели он еще не успел завести в полвека), думая, вероятно, о суете жизни человеческой и о прочности некоторых общественных положений, например дворников.